Владимир Моисеев – внук того самого Игоря Моисеева, легендарного хореографа и балетмейстера, художественного руководителя Государственного академического Ордена Дружбы народов ансамбля народного танца. Со смерти Игоря Александровича прошло чуть меньше года, но еще за шесть лет до его кончины его внук организовал Русский национальный балетный театр. Вот уже семь лет подряд благодаря Владимиру Моисееву и его коллеге Евгению Амосову артисты РНБТ играют классику балетного жанра – именно то, чем так славен русский балет. И с 2003 года на сцене РАМТа принимают участие в Летних балетных сезонах (сами сезоны существуют с 2001 года.)
- Владимир, вам часто приходилось танцевать довольно необычные роли – женские, например. Каково это?
- Индийская кукла в "Щелкунчике" в постановке Юрия Николаевича Григоровича – это танцующая пара, мужчина и женщина, и я танцевал мужскую куклу. А что касается женской роли – это Злая Фея Карабос в "Спящей красавице". Это было замечательно – хорошая роль, яркая, интересная с драматической точки зрения, музыка гениальная – Петр Ильич Чайковский. Меня ничуть не смущало, что это женская роль – это же театр. Я, конечно, не амплуа травести, но у меня вообще широкое амплуа, мне в этом смысле повезло: я танцевал и ведущие вторые роли (не принцы, я вообще не классический танцовщик, я ведущий характерный танцовщик). Если брать известные в балетной классике примеры – то это Тореодор в "Дон Кихоте", Лесничий в балете "Жизель", Дроссельмейер в балете "Щелкунчик". И не только Индийская кукла, но еще и Король мышей. "Легенды о любви" в постановке Юрия Николаевича Григоровича – там я Визирь, я там сыграл еще Незнакомца.
- А когда вы танцевали Бога Нила, приходилось погружаться в культуру Древнего Египта?
- Да нет, что вы, не так глубоко. В таких ролях, как Дроссельмейер, надо понимать, кто ты, что ты – и драматургию самой роли. Из таких вот драматических ролей ближе всего, конечно, спектакль "Анюта", который был поставлен на сцене Большого театра. Я танцевал роль, которую сам Вадим Викторович Васильев танцевал – Петра Леонтьевича, отца Анюты. Не то чтобы самая близкая, но по сути своей драматической близка. Там лексики такой танцевальной не так много, сколь много надо паузу держать – что самое трудное, как известно, в драматическом спектакле, а тем более в балетном, при определенном темпо-ритме. В "Анюте" надо показать переживание: начинается спектакль с прощания, отпевания жены в церкви, у гроба. Вот попробуйте войти сразу в предлагаемые обстоятельства – когда ты потерял близкого человека, от которого у тебя осталась дочь и двое сыновей. Эта роль вообще ближе к драматическому театру, этим она мне и нравится.
Мы либо любим – взасос, до конца,
либо ненавидим – так, что готовы уничтожить»
- А почему тогда вы предпочли балетный театр драматическому?
- Отвечу, наверное, банально: я родился в семье, которая является начиная с деда династией. Поэтому мой путь был условно предопределен. Конечно, я мог бы радикально измениться, заняться каким-то другим делом. Думаю, скорее всего, я бы все равно занимался творчеством, потому что семья творческая: и бабушка, и дед, и мама – все. Просто в детстве я был ребенком активным, спортивным. Во дворе с мальчишками играл – а как без этого? И с крыш прыгали, и с подшипниками делали "каталки".
- Как же артисту – ноги не беречь?
- Конечно, хотелось танцевать, как в ансамбле деда, как мама, как папа, как бабушка. Но в профессию-то я пришел уже будучи лет девяти. Официально в десять в хореографическое поступают. Сейчас, конечно, есть хореографические курсы, когда можно и с пяти, и с семи. Цирковые семьи вообще, вы знаете, с младенчества приводят своих детей на манеж – чтобы страха не было – как акробаты, например. В данном случае – я еще ходить не начал, а меня уже приносили в репетиционный зал, сажали, и я смотрел репетиции.
- Вы сопротивлялись?
- Наоборот – как может быть скучно в такой атмосфере творческой, где танцы народов всего мира! Где музыка! Ансамбль Моисеева – и теперь уже имя Игоря Моисеева – это отдельное совершенно, и место, и коллектив, и само творчество, и репертуар, и музыка уникальная – это палитра всего мира! Все вокруг с этим связано, это было для меня абсолютно естественно.
- Балетные постановки – это всегда определенный рисунок. Приходилось ли когда-либо его нарушать?
- Казусов была масса – все мы живые люди, и все, что происходит с нами за стенами театра – та же жизнь, все те же проблемы, все та же страна. Все, что мы должны, выходя на сцену, оставить – все проблемы, все свои болячки – все выходит на третий-четвертый план, и на сцене ты должен включиться и работать. Все бывает – и температура, и настроение, кто-то расстроил, кто-то обрадовал, что-то предвкушаешь – встречу или следующий проект, учишь роль. Жизнь – она и есть жизнь, она влияет эмоционально и физически на тебя. Всякое бывало: и падали, и из положения упав на сцене надо было найти выход, как-то красиво встать, чтобы никто не догадался об ошибке, чтобы самому не выключиться из роли. Если ты не специально это сделал, никаких выговоров быть не может. Много людей известных падало, и балерин роняли.
- А вы роняли балерину?
- Нет, слава богу, не доводилось. Но были столкновения на сцене, когда падали оба. Смешно, конечно. Коллеги реагируют больше всего. С удовольствием в голос за кулисами смеются – на сцене, конечно, надо быть в роли, в музыке, в моменте, держать лицо. Всего и не расскажешь сразу.
Как русские танцуют, естественно, никто так не танцует. Одни и те же названия – "Лебединое озеро", "Щелкунчик" - во многих странах. Но никто не передаст так эмоционально музыку Чайковского, как русские. Надо здесь родиться, надо это пережить, надо в этом "вариться". Я не возьму чисто национальное, конечно – у нас, если вы помните, в Советском Союзе понятия "русский" и "советский" синонимичны. Да, был пятый пункт в анкете. Но русский – это человек, который прожил в этой атмосфере, в этом уникальном синтезе - и плохом и хорошем одновременно. И самая в одно время читающая была страна, и самая прогрессивная, и самая застойная – одни крайности. Мы либо любим – взасос, до конца, либо ненавидим – так, что готовы уничтожить. А середины у нас нет. От этого вот эмоциональность такая.
- А как в других странах танцуют?
- Танцуют по-разному, преломляя через свой культурный слой, свою эстетику. Допустим, американский и английский юмор интернациональны. А есть одесский юмор, который понятен только нам. Не переведешь американцу одесский юмор – тебя не поймут. И он мне ближе: я с Михаилом Михайловичем Жванецким знаком еще с самого начала 80-х.
- Бабеля, наверное, любите?
- Не могу сказать, что я настолько романтик. Но что-то в этом есть такое личное. Просто я вырос волею судьбы в Крыму – бабушка построила там дом. Там был свой мир, творческо-художественный, писательский. Ведь Коктебель – это Максимилиан Волошин, это Цветаева. Маленький был, меня Мария Степановна Волошина – жена Максимилиана – даже учила играть на фортепиано.
Меня Мария Степановна Волошина –
жена Максимилиана – учила играть на фортепьяно»
- То есть вы владеете фортепиано?
- Владел в то время. Сейчас, к сожалению, не сложилось, но в хореографическом училище предмет был обязательный, мы все играли, это нормально. Это же балет – необходимо знать музыкальную грамоту.
Слух есть – а он отвечает за коммуникабельность. Так что языки, например, мне даются очень неплохо. Сейчас практики нет, но я свободно говорю на испанском, английский у меня разговорный – в силу того, что я путешествую. Французский – в меньшей степени, хотя вся профессиональная терминология на французском.
- Есть такое понятие – языковая личность, когда человек, изучающий язык, не только познает его грамматику и словарный запас, но и "примеряет" на себя чужой менталитет. Как насчет этого?
- Насчет менталитета не знаю, но в силу профессии автоматически вживаешься в образ. Я ездил в Лондон по личным делам, давал в студиях мастер-классы. Это была головная боль, потому что все надо было объяснять на чужом языке, полностью перестроиться. Сложно, но через две недели я уже вошел в ритм. Помогает очень здорово язык жестов: ты же не можешь показать балет сложа руки, все равно объясняешь – эмоционально, интонационно.
В этом плане балет как искусство хорош. В данном случае я не разделяю радикально классический балет и какое-то более новое направление – стилизацию, неоклассику, не беря уже отдельные стили – контемпорари и модерн, школу Марка Грэма. Или Жакаж – француз, который любит раздевать артистов догола – эксперименты, видимо, уместные и удобные – в определенной атмосфере, с определенными зрителями. Каждый художник имеет право высказать идею.
- И на интерпретацию?
- Да, и на интерпретацию – вопрос в том, насколько убедительно. В последнее время для меня не очень понятно вот что: когда берут одно и то же название – допустим, "Лебединое озеро" с музыкой Чайковского – и делают свою версию. Зачем трогать то, что уже сделано гениально до тебя? Переделывать - неблагодарное дело, особенно переделывать то, что до тебя сделано гениально и это признанно. Назови "Лебединое озеро" как-то по другому, найди другую музыку, не надо переплевывать – надо выразить себя в чем-то своем.
- В чем тогда отличие театра РНБТ от Большого?
- Во всем. Отличие в самом составе. Между двумя лучшими театрами – Мариинским (или Кировским) и Большим – всегда было творческое соревнование. И это соревнование, кстати, тогда шло только на пользу – кто интереснее, кто качественнее. Но все же лучшие люди со всей страны приглашаются в Большой театр. Он отличается от всех театров в мире вообще – он уникален.
Сцена уникальна тем, что на ней не спрячешься ни за костюмами, ни за родственников, ни за кого. Сцена – рентген, сцена не прощает»
Мы ни в коем случае не пытаемся составить ему конкуренцию – мы просто берем то лучшее, что можно взять оттуда из редакции балета. Я, например, вырос на репертуаре Большого театра – сейчас 27-й сезон у меня закончился в нем. Так как я был ведущим характерным танцовщиком, я перетанцевал все балеты и очень много ролей в каждом. Допустим, в том же "Щелкунчике" я был и Солдатиком, и Королем мышей, и куклами, и Дроссельмейером – и Золотой век, и Раймонд, и Факир, который идет через весь спектакль, и танец с барабанами – дивертисмент, номер этот индусский. Я же был и Брамином. Я знаю балет со всех сторон. Поэтому лучшее надо взять из Большого театра.
- Каким образом подбирался репертуар?
- Все хотят видеть качественный русский балет: знаменитое "Лебединое", знаменитую "Спящую", "Жизель", "Дон Кихот", "Щелкунчик" - кристмас-тайм во всем мире теперь не проходит без "Щелкунчика". Еще, спасибо Михаилу Леонидовичу Лавровскому – сыну знаменитого Леонида Лавровского, главного балетмейстера Большого театра, мы сделали свою версию "Ромео и Джульетты". Мне приходится иногда выручать свой же коллектив и выходить в роли Тибальта. Но для меня не самоцель выходить в ролях в своем коллективе, потому что я считаю, что достаточно себя выразил в Большом театре – наоборот, надо учить молодежь и передавать свой опыт.
- Вы же Заслуженный артист РФ, у вас орден второй степени "За заслуги перед Отечеством", вам бы уже на лаврах почивать!
- Нет, почивать на лаврах не мой случай. Во-первых, фамилия всю жизнь не дает останавливаться, во-вторых, такой характер: у меня масса увлечений и хобби. Я отдыхать-то не умею по-хорошему. Для меня неделя отдыха – это трата времени. Ничего не делать не могу.
- А каких артистов вы берете в театр?
- Критерий не то что "идеальный", но в артисте – проецируя через себя – мне очень важно отношение к профессии. Это самое основное. И неразрывно связано с человеческими качествами. Сцена уникальна тем, что на ней не спрячешься ни за костюмы, ни за родственников, ни за кого. Сцена – рентген, она не прощает. Видно сразу, кто ты - плохой-хороший, злой-добрый, скупой-щедрый. Все человеческие качества сцена утрированно показывает. Поэтому я считаю, что мне повезло на хороших, интересных, творческих людей. Хотя и обманывали в свое время – был очень доверчив, но жизнь учит, лечит. Слава богу, пока не калечит. Но уроки в свое время хорошие преподносила.
Поэтому наш коллектив отличается удивительной творческой атмосферой. Если человек относится плохо к своей профессии, начинает дурака валять, позволять себе какие-то лишние фантазии на сцене или в разговоре с артистами, а тем более в общении с руководством, мы с ним очень быстро прощаемся. Даже если он будет суперталантливый на сцене. Это должна быть команда единомышленников и по духу, и по профессии, и по воспитанию.
- А вы себя к какой-то творческой больше сфере относите или к административной?
- Я с удовольствием занимаюсь тем, чем я занимался, а сейчас приобретаю опыт административный. Как руководитель можешь общаться с артистами совершенно с другой стороны – как работодатель, как худрук. Повезло артистам государственного театра, за которых все думают: твое дело - заниматься только профессией. А я учусь, наблюдаю и занимаюсь.
- Вы себя в новом амплуа попробовали!
- Да, у меня такое новое амплуа непривычное – надо со всех сторон знать театр, создавая его с нуля и доводя до определенного уровня. Нас теперь знают во всем мире, мы всюду были дважды-трижды, у нас десятилетний контракт с Китаем. Были в Японии, Австралии, Южной Корее, Гонконге. Я Америку люблю, потому что много друзей детства в свое время туда уехали. Хорошо там, где много друзей! А театру по эмоциональной отдаче и приему лучше всего в Японии. Уникальная страна - с замечательной едой, с техническом прогрессом, и чистота, и отношение, и пунктуальность – профессиональный подход во всем. От этого только получаешь удовольствие.
- А чем вам РАМТ приглянулся как сценическая площадка?
- Мы не были особенно вольны выбирать. Алла Маратовна Немодрук, продюсер проекта Летних балетных сезонов, с 2003 года успешно работает с нами – она предложила этот театр. Трудно придумать более удачный выбор в Москве, чем на Театральной площади. Это самое центральное место. А пространство было обживать непросто. Сейчас театр, конечно, обновился, сделал ремонт – и сцену, и свет привели в порядок: 8 лет назад он был в грустном виде. Сейчас сцена хорошая, администрация замечательная – и директор, и постановочная часть. Мы друг друга столько лет знаем, нам повезло во всем: спрос есть, люди приходят именно на наши спектакли.
Кстати, ходит очень разная публика. Мы всех слушаем и принимаем во внимание их замечания, стараемся исправиться. Маститые балетоманы, которые видели массу редакций спектаклей, искушенный народ, приходят и критикуют, вспоминая еще первые спектакли. Приходят такие, как Вадим Гаевский, Анатолий Уваров. Я многих помню – даже тех, коих нет в живых уже. Люди сведущие, эрудированные. Но наша задача – чтобы человек посмотрел спектакль и понял все без программки. Для меня в данном случае идеал – мой дед, потому что у него в программке было всегда написано только название танца и страна – и все понятно без синопсиса, либретто: и сюжет, и эмоциональное переживание. Это вот и есть академическое искусство, это высочайший профессионализм. Наша задача в этом и заключается.
